И Намор - В третью стражу [СИ]
Он задумался, было, над этой головоломкой, но тут его окликнули друзья, мол "ты чего застрял, братан?" А на его, "пацаны, вы видели", ответили, мол, "у Вас, пан Хведорчук, глюки, и не давал ли вам часом стоящий рядом человек в одежде Санта Клауса покурить свою подозрительную цигарку?" А что в ней - в цигарке этой - было подозрительного? Нормальная анаша. Уж этот запах после Афгана он уже ни с чем не спутает! И тогда, стоя посреди выстуженной морозцем ночной улицы, Виктор решил, что ему и вправду померещилось.
И вот после этого как раз они и засели у него в номере, дождались московского времени, прилично выпили. Потом понеслось "Бойцы вспоминают минувшие дни". Цыц втирал, как воевал с арабами, сам Федорчук вспоминал душманов, которые, по словам Олега, ничем не отличались от ливанцев и палестинцев. А Степка, в боях не участвующий, но единственный из них офицер, аж целый капитан запаса, рассказал пару баек, из серии, как прапорщик пропил пистолет.
Все это пронеслось в голове Федорчука в то время как рука тянулась к графину. И тут он обнаружил, что графин за ночь изменил свой дизайн. Вчера, Виктор это точно помнил, здесь стоял пузатый кувшин с красной пластиковой крышкой. А это чудо очень напоминало изделие, что стояло у них дома в шестидесятые годы: узкое горлышко, массивная стеклянная пробка. Вода, впрочем, была нормальная. Стоп, да и номер совсем не тот. Они что, перешли из номера Федорчука к Цыцу или Матюхе? Хотя у обоих приятелей не было такого чулана. Ну, то есть, не чулан, разумеется... Даже мило, но...
О чем это вы, господин-товарищ Вощинин? Разве что-то не так?.. Ох! Какой еще Вощинин?..
Но на этот странный вопрос имелся не менее странный ответ: Как какой Вощинин? Вощанин Дмитрий Юрьевич, 1913 года рождения. Уроженец Харьковской губернии... Семья потомственного дворянина инженера Вощинина... С 1917 года жил в Крыму, потом в Югославии, с 1927 - во Франции. Окончил Сорбонну. Журналист. И не только журналист...
Три года назад на Дмитрия вышел гость из Москвы, по-видимому, знавший о Вощинине несколько больше паспортных данных. Пришел из ниоткуда, подсев к столику в одном из парижских кафе, поговорил по душам и, в конце концов, предложил поработать на Родину. А на Родину ужас как хотелось, на далекую Родину, которая, оказывается, не забыла... Дмитрий был настроен левацки, как и многие в их поколении, к большевикам относился с интересом и где-то даже с пониманием. Типа люди там - на Родине - тяжело, в поту и крови, строят новую невиданную Россию, могучую, просвещенную, независимую... Ну, он и согласился. Возвращение на Родину ведь еще и заслужить надо! Заработать, так сказать, уважение земляков, которые не в Париже на чужих хлебах прохлаждались, а воевали и строили, умирали и бедовали. И когда Родина попросила его внедриться в РОВС, Дмитрий не колебался ни минуты. Сейчас он, по ряду обстоятельств, находился так сказать в отпуске за свой счёт. Это если смотреть по линии "фанатов белой идеи", а по линии НКВД он выполнял очередное задание из разряда "поди туда, известно куда и принеси то, тебе не надо знать что".
... Бред, он и вправду в Амстердаме. Вот и канал за окном тот же самый, что и вчера. Еще с Олегом спорили и со Степаном о его ширине. Канал, да, явно тот, но вот все остальное... Виктор в задумчивости провел рукой по усам и вдруг с удивлением понял, что они стали сильно короче. Не "щирый козак", а какой-то белогвардеец, если судить по ощущениям. И в шкафу одежда - тоже совсем не его. Какая-то старомодная, хотя и выглядит, словно только что с прилавка, вот только где же продаются пиджаки с такими плечами и галстуки такой ширины? Темно-синяя тройка, двубортный пиджак, белая - белая! - рубашка и однотонный галстук, какой он в жизнь бы не выбрал. Вместо "аляски" - пальто с воротником из котика, вместо кожаной бейсболки на меху - фетровая шляпа с широкими полями. Ага, вот и бумаги в кармане.
Виктор достал паспорт, раскрыл. Судя по всему, написано по-французски. Французский язык Федорчук, конечно, учил немного в школе, пока не переехал в 6-м классе с семьей в Москву, но именно, что немного. И вряд ли смог бы что-нибудь прочесть. Но сейчас о чужой язык даже не споткнулся, совершенно спокойно прочитав: Dmitry Vochtchinine.
Час от часу не легче. Но факт, в голове, несмотря на сумбур, все больше и больше проявляется совершенно незнакомый Федорчуку Дмитрий Вощинин... Возникал, как изображение на фотобумаге, опущенной в кювету с проявителем...
Что же делать? - Но эта была только одна из возможных мыслей, которых на самом деле было в голове слишком много.
Глава 2. День первый
(1)
Вызванное шоком раздвоение личности прошло, как и накатившая в первый момент паника. Теперь Степан уже не опасался никакой шизофрении - все воспоминания расположились по предназначенным для них полочкам. Здесь под рукой - ленинградец Степан Матвеев, а там, в архиве - английский баронет Майкл Гринвуд. Воспоминания англичанина были чёткими, яркими, подробными, но в то же время - не "своими". Степан прекрасно помнил все события из жизни сэра Майкла, начиная с того памятного дня рождения 1 августа 1914 года, когда юный баронет впервые осознал себя как личность. Помнил не только слова, цвета и звуки, окружавшие ребенка, но и мысли мальчика, его ощущения, чувства. Возможно, Матвеев помнил их даже лучше, чем сам Майкл Мэтью - просто потому, что это были не "его" собственные мысли, ощущения и чувства. Это было... как прочитанная книга или просмотренный фильм. Отлично снятый, подробный, правдивый, но - "фильм". Персонажи были там, на экране, а он, Степан, находился по эту сторону искусственной реальности, он "сидел в зрительном зале". И в то же время чужие воспоминания принадлежали теперь ему и, вероятно, только ему. Ведь это Степан, а не кто-нибудь другой, помнил теперь июль 1918-го года, когда в поместье Гринвудов пришло письмо с извещением о гибели на Марне главы семьи, майора сэра Эрнеста Стенли Гринвуда. Помнил, как он сам, будучи маленьким Майклом, раскачивался в это время на деревянной лошадке, как в комнату вбежала леди Сабина, его мать, как она прижала его к себе и заплакала. Она плакала тогда, плакала, гладя его по голове, и говорила какие-то ласковые слова, по-английски и по-польски... И Степан даже мог вспомнить их слово в слово, как заученную наизусть партию в опере. Но помнил он и то, что сам Майкл никак не мог понять, из-за чего плачет мама, ведь он только что победил кайзера, и как пробовал её успокоить, показывая на раскиданных на полу детской зелёных солдатиков, назначенных в этот день быть "ужасными тевтонами", и как заревела глупая Гермиона, и как мать бросилась успокаивать её, оставив его на попечение бонны. Он помнил все это, словно события, являвшиеся содержанием воспоминаний, разворачивались вокруг него и в нем самом совсем недавно; час назад или два. Но факт, что он вспомнил даже охватившее тогда Мэтью неясное чувство, наподобие злобы, бешенства и ненависти, заставившее его в попытке защитить бедную мамочку от обиды, причиненной германцами, оторвал голову деревянному королю, обозначавшему кайзера германцев, и кинул её в угол детской, заслужив за это выволочку от миссис Пэйшенс.
Он ничего не забыл, как не забыл первый поцелуй со Сьюзан Пелли: им тогда было по тринадцать лет, и Майкл приехал домой на каникулы после окончания летней половины[47]. Он помнил, как они стояли рядом, и как Майклу хотелось её поцеловать, но он стеснялся. И как Сьюзан сама чмокнула его в губы, а потом убежала из дома в парк. Матвеев, который никогда на самом деле не был этим мальчиком Мэтью, помнил тем не менее грусть, которую испытал, узнав, что их соседа капитана Пелли перевели в Индию, и его первая любовь выехала туда вместе с отцом. Он прекрасно помнил регату на Темзе, горячие мышцы, пот на спине и брызги на лице, проносящуюся мимо воду, и шампанское, много шампанского после того, как всё закончилось, и команда Кембриджа в очередной раз оставила вечных конкурентов из Оксфорда на несколько корпусов позади, подтвердив своё многолетнее превосходство. При желании он мог вспомнить каждый сколь угодно незначительный эпизод из жизни корреспондента газеты "Дэйли Мэйл" Майкла М. Гринвуда, подписывающего свои статьи "Г.Грин", но все-таки это были НЕ его воспоминания.
Он по-прежнему оставался собой, Матвеевым Степаном Никитичем, коренным ленинградцем. Только ему принадлежала радость, испытанная Степой Матвеевым, когда он нашел свою фамилию в списке зачисленных на первый курс института. И чувство облегчения, когда он, наконец-то - со второго раза - сдал на водительские права категории "B". И счастливое волнение, когда встречал в роддоме Наташку с перевязанным голубой ленточкой свёртком, и серьёзность, с которой обсуждал с ней будущее имя своего первенца. И молодой врач "Скорой помощи", извиняющимся тоном произносящий "Sorry, sir, but it is unfortunately too late"[48], говорил именно с ним, потому что именно ему было холодно и пусто тогда, и именно эти холод и пустота нет-нет, да и давали себя знать, ворохнувшись в самый неподходящий момент в его душе. И похороны жены он помнил именно как похороны своей жены. И помнил Витьку Федорчука, молча наливающий водку без этого своего "А як же ж!" и такого же молчаливого, в первые на его памяти не знающего, что сказать Олега. И вот это действительно были его собственные воспоминания, в которых многое было перепутано, а что-то подзабыто, но их "настоящесть", истинность не вызывала сомнений, потому что та пустота в голове, холод в сердце и ощущение безвозвратно уходящего времени - это было именно его, Матвеева, и никого больше. Даже свадьба Всеволода, вроде бы радостная, веселая, а вместе с тем такая же "уходящая", ведь наступающее время предназначалось уже для детей, а не для него. И еще. Именно у Матвеева, а не у Гринвуда было ощущение, что жизнь прошла - проходит - а он так и не сделал ГЛАВНОГО - чего-то такого, ради чего стоило на самом деле родиться и жить. Вот это было ЕГО, собственное. И тем страшнее было осознавать, что физическая жизнь Степана Матвеева неожиданно и, судя по всему, безвозвратно была отброшена в область воображаемого, превратившись в бесплотную тень, и теперь ему - вот нелепица! - тому же самому Степану Матвееву предстояло продолжать жизнь внезапно скончавшегося английского аристократа, журналиста и шпиона. Ну что же, учитывая разницу в возрасте, это даже очень и очень неплохой обмен. Верно, сэр Майкл?
